Советский город это город лицемеров прежде всего другого: одна часть города развивается и наслаждается, а другая его часть рабствует и страдает, ведёт ничтожный образ жизни. Этот город движим воровскими понятиями под маской цивилизованного поведения. Город как бы находится в позе лицемерящего перед "фраерами" "блатного", которые ещё не знают, чья здесь власть и какие действуют законы. Все посторонние узнают, к какой части они будут принадлежать в городе только после насильного вступления в её ряды. Пока посторонние не вступили в отведенную им часть, они ошибочно верят в искренность городского лицемерия, и ошибочно считают условным здешнее деление города на части, принимают антагонизм частей за городское разнообразие ...

Это лицемерие потом передаётся тем людям, кто представляет местное общественное мнение, и они мнят себя первой частью города, на самом деле являясь второй. И общественное мнение тогда получает все качества второй группы и свойственную ей дремучую некомпетентность по широкому ряду вопросов и вещей. Такое общественное мнение не объединяет людей: индивидуальное осмысление по глубине и верности оказывается значительно эффективнее общественного обсуждения и поддержанного обществом мнения.

В таком городе общественные демонстрации с заметным числом участников непременно организуются по инициативе городской власти, что легко опознаётся прослушиванием произносимых толпой лозунгов и просмотром проносимых плакатов. Все забастовки проваливаются и пресекаются жестоким и коварным образом. Общество в таком городе — ничего не значит и ничего не может сделать, что-нибудь важное сделать помимо выполнения приказа может только личность. Поэтому город и его общество надолго остаётся таким же, как и прежде. И двойственная лицемерная идентификация даёт начало всякой мысли и всякому поведению каждого горожанина в нём: будто бы совершенно нет угнетённых, всех их словно раздувает от гордости первой группы и господского мышления. Повод для господства у них зацикливается на предательстве, предательстве, которое допускается в обществе по праву несуществующего господства — лукавое объяснение для глупых соседей, таких же "господ".
Не рассматривая здесь подобных предательств по сути, интересно отметить только некоторые названия, даваемые в этом духе коммуникации с более слабым оппонентом, "претендентом на предательские действия к нему во имя псевдогосподства", например: "рассказывать", "поучение", "скулёж", "плакаться".

Каждый из горожан внутренне согласен с любым угнетением и с любыми страданиями своего ближнего, потому что убеждён, что это признаки его собственного господства.
Горожанин демонстрирует полное повиновение и непротивление тому, кто владеет им и привык отдавать приказы — по логике доверия к "своему". И, напротив, совершенно не доверяет тому, кто не знаком в приказах и вступает с ним в контакт с абстрактного разговора, — по логике недоверия к "чужаку". Таким образом, горожанин второй группы всё время изолируется от общения и объединения, ну а подчиняется с особым, необычайным желанием, и ни в коем случае ни в чем не перечит приказывающему лицу (как же можно и каков смысл перечить "своему"!) — вся его жизнь вывернута шиворот-навыворот. Достойно для него всё недостойное, нечеловеческое, его восприятие реальности основано на разных формах его господства и пренебрежения. Правила морали и нормы поведения этому горожанину противны, так как, "вероятнее всего", придуманы во вред и в ущерб его "господству".
Чем больше в рабочем или городском задании здешнему горожанину второй группы указано совершать предательств, тем больше это перестаёт для него быть заданием господина, а становится господским сговором с его участием со стороны господина. "CoвкИ-горожане" (советские горожане) считают законным господство над ними, даже больше: с этого господства, как они убеждены и уверены, и начинается всякий закон для них. Закон же утверждает в изолированной от жизни птичье-канцелярской теории (за которую не взялся бы ни один настоящий учёный) их господство, — второй городской группы, думающей, что она первая.

Должно быть, по ходу чтения уже стало ясно, что в советском городе почти нет классовых проблем, хотя есть классы с разными интересами. Ведь если правителям города удалось добиться, чтобы угнетённая сторона приняла сторону угнетателя своей собственной, то никакого столкновения противоречивых интересов не происходит. Первая часть города господствует на самом деле, а вторая — глупа, наивна, озлобленна по наговору на своих близких людей, подчиняется господству, но притом уверена, что это господство есть её рук дело, и что оно есть повод бояться её для всех оговоренных ей близких людей. Поэтому вторая городская группа с первой городской группой не борется, а, наоборот: готова к сотрудничеству с ней самого широкого спектра и даже в самых извращённых формах...
То тут, то там в городе возникают локальные очаги противостояния первой городской группе во второй группе, но все, как один, они в первую очередь оглядываются в поисках занесённого над их шеей ножа взбудораженного призрачным господством и гарантиями предателя. — Это очень слабое классовое противостояние.

Секрет извращения шиворот-навыворот — почему о хорошем человеке в советском городе подавно думают только плохо — есть ставший традицией опыт прошедших и не избежавших своей участи "козлов отпущения", то есть: жестоко наказанных за мысль о борьбе граждан. В советском городе есть очень большая злоба на того, кто борется с тем, кто сильнее, кто борется с кем-то вышестоящим, кто поступает по совести и не сдаёт своих при полной поддержке такой сдачи от вышестоящего.
Как уже не трудно догадаться — именно он и обвиняется в советском городе в предательстве: тот, кто меньше всех остальных готов предавать — на основании подозрений и редких совпадений, слухов, при содействии всем окружающим от всякого вышестоящего в обнаружении сомнительного компромата, видящего в этом пользу для своей должности.
Но испорчены не только люди второй группы, испорчена сама человеческая среда их существования: если в ней существуешь, то — или ты "блатной", и тебя не видно на общих работах, или ты "стучишь", или же ты открыто занимаешься какой-нибудь подобной пакостью ближним (что однозначно воспринимается с большей благосклонностью в такой среде, к этому среди ближних нет ненависти). Иначе тебе просто никто не даст права существовать, нарушая ряд неписаных установок, это в первые дни становится понятно даже новичку.
Кроме этого, советские неписаные правила жестоки и направлены на демонтаж коллектива. Помочь в демонтаже коллектива поощряется любому желающему вдвойне — даже поверх правил для такого поощрения. Предать свою мать в советском городе — означает, может быть, и стать "нерукопожатным" для знакомых, но спастись самому и избежать по-идиотски чрезмерных физических и моральных нагрузок, только за один раз заслужить право на собственное существование. В среде с кучей предательств, подлогов, невыполнимых обещаний и разрушенных надежд, с пошаговой утомляющей и изматывающей поступью к норме, получить право на жизнь за один раз чего бы то ни было — головокружительный успех.
В испорченной социальной среде и возможные успехи тоже испорченные.

Главная городская тайна в таком городе, это, пожалуй, даже не сама путаница во второй группе горожан (которой, в сущности, посвящена настоящая запись), а то, как это неожиданно ни звучит, что большой начальник это практически бандит.

Советским городом правит больше чем власть — сверхвласть. Такой власти собственно власть не нужна, нужно самоценное насилие и упадок.